П. Д. Покаржевский. Фото из семейного архива
29 января 2019 г. исполнится 130 лет со дня рождения Петра Дмитриевича Покаржевского (1889, Елисаветград, Херсонская губерния - 1968, Москва, СССР) - русского и советского живописца, графика, педагога, члена МОСХ РСФСР, профессора МГХИ им. В. Сурикова. В коллекции Плесского музея-заповедника хранятся его живописные работы: «Вскрывают силосную яму» (1957, к. м., 61,5х41), «Домик Левитана в Саввинской слободе» (1958, к. м., 48х68), «В Саввинской слободе» (1958, к. м., 71х47).
Будущий художник родился в 1889 г. в Елисаветграде Херсонской губернии. Там же учился на вечерних курсах рисования у Ф. Козачинского, затем в Киевской художественной школе (1906-1909). «Наш город ничем особенно не выделялся, хотя в учебнике географии было сказано, что г. Елисаветград знаменит юнкерским кавалерийским училищем и рогатым скотом. Я родился в предместье Ковалевка, по-видимому, здесь когда-то было много кузниц (кузнецы - ковали), но в мое время сохранилась лишь одна кузница Демьяна Щербака, брата моей бабушки, ведущего свой род от Запорожских казаков. В детстве я любил наблюдать, как из бесформенного куска железа получалась то подкова, то лемех для плуга или петли для ворот. Мне нравился ритм ударов и звон металла, я вырос под эти звуки, т. к. кузница была от нас близко и нам всегда была слышна эта музыка.
Местоположение города не отличалось и красотой: ни гор, ни леса, не было даже приличной реки - летом речку Ингул переходили вброд дети. Зато весной Ингул бывал опасен. Город лежал в котловине и находящиеся по соседству большие запруды (ставы) во время таяния снега переполнялись водой, а так как заранее никаких мер к постепенному спуску воды не принималось, то прорывавшаяся через две плотины масса воды стеной шла на город и на прилегающие селения. Почему-то эти прорывы плотины происходили ночью, и люди, застигнутые врасплох этой бедой, еле успевали спастись сами и спасти детей, а скотина и имущество гибли. Большей частью наводнение сопровождалось сильными дождями и ветром. Мы жили на окраине города вблизи реки и, несмотря на то, что дом был на высоком фундаменте, когда просыпались, вода была уже в комнатах. Пока мы перелезали по гладильной доске (положенной со стола на окно в коридор), вода была уже на метр от пола. С окон мы перебирались на наружную лестницу, ведущую на крышу, оттуда на чердак и всю ночь слышали истошные крики о помощи и рев скотины. Рядом с нашим домом стоял небольшой и крытый соломой домик, оттуда доносился какой-то нечеловеческий хриплый крик «рятуйте». Это живший там старик, высунув голову сквозь соломенную крышу (все тело и даже борода были в воде), звал на помощь. Его спасли подоспевшие на лодке добровольные спасатели, они и рассказывали, как вытаскивали мокрого окоченевшего старика сквозь отрезу крыши. Такие наводнения посещали город регулярно каждые 3-4 года, но потом они стали реже (говорили, что спустили ставы) и, наконец, прекратились...», - пишет художник в своем дневнике, опубликованном недавно его правнучкой Анной Покаржевской.
С детства в будущем живописце пробудилось волнующее чувство понимания цвета. Всю жизнь он собирал коллекции минералов, удивительных бабочек. «До наших дней не дошла коллекция бабочек прадеда, но видимо эта страсть была настолько сильной, что по рассказам моего деда, ходили байки и шутки на эту тему, - рассказывает правнучка художника, - главным другом и балагуром всегда выступал художник Петр Иванович Суворов. Как-то раз в разгар дружеского застолья Петр Иванович преподнес Петру Дмитриевичу изысканно оформленную папку (П. И. славился своими полиграфическими подарками с подвохом), походившую на ту, в которой могут храниться редкие виды бабочек. Открыв папку, гости и сам Петр Дмитриевич с улыбками и хохотом обнаружили фото дореволюционных девиц в пеньюарах, приколотых, как обычно делают с бабочками».
П. Д. Покаржевский, фото 1950-х гг. из семейного архива
До нас дошли первые этюды, выполненные Покаржевским-подростком, выходцем из рабочей семьи, в которых всегда уделяется особое внимание цвету. В цвете - настроение, переживание, восторг перед красочностью открывшегося мира, в котором причудливо сочетаются праздничность и лиричность. Судя по всему, свои первые симпатии молодой Покаржевский отдавал живописи мастеров Союза русских художников (С. Жуковского, П. Петровичева, Л. Туржанского).
«...После окончания городского училища в 1905 году я приехал в Киев для продолжения учебы в Художественном училище. Город Киев произвел на меня огромное впечатление. Для Киева природа не поскупилась ни рекой Днепром, ни горами, ни растительностью, и все это в таком щедром изобилии, что, пожалуй, имеет право именоваться Киеву одним из самых живописных городов страны. Чего стоит, например, вид с Владимирской горки на Днепр. Я видел Киев, когда не было еще набережной, когда откосы гор примыкали к саду, тогда называвшемуся садом Купеческого собрания, и дальше к Аскольдовой могиле и к Лавре. А какие в то время были окрестности: Пуща, Водица, Дариница, Выдубицкий монастырь и пр. В Киев я поехал со своей матерью. День был воскресный, и мы отправились в Киево-Печерскую лавру, там можно было и походить, и пообедать. На трапезном дворе мы встретили двух учеников Художественного училища (их можно было узнать по форме), расспрашивали о правилах и сроках приема, о преподавателях. Прощаясь, мама спросила их фамилии, один ответил: «Моя Сало», другой сказал: «А моя - Галушка». Мама даже обиделась и сочла их ответ за шутку: «Я вас серьезно спрашиваю, для того, чтобы мой сын вас там разыскал», - тогда они стали божиться и даже показали нам свои ученические билеты. После этого мы хорошо посмеялись, находя подбор фамилий для дружбы исключительно удачным. На Украине не редкость такие фамилии, например, гимназистка Нетудыхата, в художественном училище ученики: Подушка, Ряднина, Куда и т. д. С этими фамилиями случались и курьезы. К экзамену по композиции мы делали эскизы, обычно в последний день, поэтому они были еще сырыми. Чтобы их не размазали и не испачкались сами те, кто будет развешивать, снабжали их надписью «сырой». Представьте себе наше удивление, когда на следующий день в газете, в рецензии о выставке в художественном училище, было написано: «Особо надо отметить талантливого ученика Сырого, который обратил на себя внимание разнообразием сюжетов и продуктивностью», - рассказывает художник.
В 1909-1916 гг. Петр Покаржевский учился в Петербурге в Высшем художественном училище при Императорской Академии художеств у Я. Ционглинского, Г. Залемана, Н. Самокиша. Самокиш был хорошим рисовальщиком и знающим свое дело баталистом. Он любил яркие краски. Никто лучше него не мог изобразить бешено скачущего коня. В своих учениках профессор ценил прежде всего индивидуальность. Даже тогда, когда ученики занимались в мастерской, перед ними ставились пленэрные задачи, раскрывалось полнозвучие цвета. В сознании Самокиша кавалерия всегда оставалась праздником, гусарским действом. На одной из академических постановок, выполненных Покаржевским, в мастерской стоит мул, на седло наброшена красная материя, а на полу сидит натурщик, изображающий турка. Казалось бы, банальная, даже скучная модель, - а живет, переливается цветом на полотне. Сочно, энергично взят черно-синий силуэт мула. Интерьер сложный по колориту: розовато-золотистый, сиреневый, зеленовато-лимонный. Красно-розовая рубашка и феска уравновешиваются кремовыми тонами...
С началом первой мировой войны студенты-баталисты надели военную форму и выехали на театр военных действий для практических занятий. Самокиш возглавлял специальный «художественный отряд». Непосредственный контакт с фронтовым бытом оказался необычайно полезным для молодого художника.
«В мое время требовалось не только теоретически знать анатомию, ответив по билету, но и нарисовать кости и мышцы на доске наизусть. Вот, в связи с этим и произошел со мной случай. Курс анатомии разделялся на два года, в первый год сдавали голову, кости и мышцы рук, во второй год - кости и мышцы ноги, грудную клетку спереди, сбоку и сзади. На экзамене требовалось нарисовать сначала кости (части тела по билету), а затем одеть кости мускулатурой. К экзаменам готовились круглый год, т. к. на каждый курс получалось по 30 рисунков. Я теорию проходил еще в Киевском училище, и мне оставалось только повторить, а вот нарисовать столько рисунков было трудно. Я, наверное, надеялся (как и многие на моем месте) на чудо и, представьте себе, «чудо» совершилось: довел время до последнего, оставалась какая-нибудь неделя до экзаменов, сначала стал честно срисовывать косточки и экорше (анатомическая скульптура без кожного покрова). Но когда я нарисовал второй и третий рисунок, то заметил, что первый я совершенно забыл, а что будет дальше? Я задумался и потом решился на авантюру. Взяв кости руки, я стал внимательно их (кости) рассматривать, сначала пропорции, затем соединение плечевой с костями предплечья и тут же, спрятав кости за спину, подходил к доске и пытался по памяти нарисовать. Сначала ничего не удавалось, но постепенно начало что-то получаться. За два урока по 3 часа я изучил кости руки настолько, что мог нарисовать их по памяти в любом положении. В общем, я таким способом сдал экзамены по анатомии в этом и в следующем году», - рассказывает художник.
Петр Дмитриевич в Академии Художеств (с рапирой слева). Фотография 1910 г.
О первой поездке в Самарканд Покаржевский напишет: «Между прочим, в старом Самарканде можно было ходить не только по улицам, но и по крышам домов, так как они очень плотно прилегали друг к другу, а старинные улицы были так узки, что можно было перепрыгнуть. Я прогуливался по крышам в районе Биби-Ханым (там много караван-сараев) в поисках мотива для этюда, вдруг вижу, в одном из караван-сараев в деннике стоит вороной конь с восточным киноварным седлом. Я, недолго думая, соскакиваю вниз и устраиваюсь писать это чудо. Я так увлекся работой, что не слышал, как сзади меня собралась толпа любопытных. Надо сказать, вели они себя очень тихо, но вдруг я почувствовал в толпе движение, сзади себя какое-то тяжелое дыхание, движение руки, и …платком стерта часть моей работы. Я вскочил в ярости, масленка выплеснулась на работу, передо мной только мгновение стоял красивый афганец, но, увидев мой искаженный яростью вид, бросился наутек и заперся в находившемся в этом дворе помещении. Я чуть не выломал дверь, но дверь оказалась крепкой. Я ему кричу, что пожалуюсь губернатору (у меня была бумага к генерал-губернатору, которую я так ни разу и не использовал), а он мне в ответ: «Я дохтур Афганистан. Не боюсь губернатура». Нечего делать, я собрал свой ящик и пошел домой за своим сожителем. Когда я ему рассказал, он, по-видимому, обрадовался случаю познакомиться с этими субъектами. С большой готовностью он пошел со мной, уговорил афганца открыть дверь и впустить его. Затем выходит и говорит, что афганец думал, что это пристав прислал описать его лошадь за долги, а так как мой сожитель объяснил ему, кто я и почему я писал лошадь, то просит извинения и спрашивает, сколько ему заплатить мне, чтобы я не сердился. У меня гнев еще не прошел, и я потребовал, чтобы лошадь была с седлом поставлена, чтобы никто не мешал мне исправить повреждение, и чтобы он сам мне позировал, я его хочу написать. Он с готовностью принял все мои предложения, лошадь была поставлена, дописана, и я его написал сидящим и принимающим пациентов. Скажу откровенно, что более красивого мужчины я никогда не видел. Я видел вьющиеся на голове волосы, но чтобы усы и борода были в мелких, как каракуль, завитках, я не представлял. Я видел, правда, на гипсовых головах, например, Люцифера, такие завитки, но думал, что это скульптор стилизовал. Оказывается, нет, такие вьющиеся усы и борода бывают в жизни. Представляете себе стройного высокого молодого брюнета (жгучего) в бирюзовом (с полосками) халате, в белой чалме, на вороном коне - зрелище поистине неотразимое».
Иллюстрация П. Д. Покаржевского для обложки журнала «На суше и на море»
«...Надо вам сказать, что одет я был, под иностранца, нашел в Петербурге в магазине Фельтена пробковый шлем, высокие кожаные гетры, заказал коротенькие брюки, вроде теперешних шорт, фланелевая курточка, в общем - ни дать ни взять не то англичанин, не то швед, и вот что из этого вышло… Первый день прошел благополучно. Днем работал. Приходил переменить холст и почистить палитру, обедал я на улице в чайхане или ошхоне. Через два дня вечером я увидел своего хозяина с перевязанной щекой, хмурого и надутого. Я не стал его расспрашивать, думаю, когда зубы болят - лучше человека не спрашивать ни о чем. На следующий день мне захотелось почистить ботинки, так как лессовая пыль очень пристает к обуви, и мне, молодому человеку, да еще и в таких «шикарных» гетрах было неприятно ходить запыленным. У Регистана, сзади медресе Шир-дор всегда сидели чистильщики обуви целой вереницей. Я подхожу к первому, он молча показывает щеткой на следующего, я к тому. Он к третьему. Я уже начинаю злиться, смотрю в конец, тот жестом приглашает к себе, я еще подумал, какой странный порядок, не первый принимает, а последний. Я поставил ногу на ящик старого узбека. И опять подумал: первый раз вижу такого старого чистильщика. Старик стал чистить, изредка взглядывая на меня, спросил: «Откуда будыш?» я сказал: «Из Петербурга». «Кито будишь?» «Студент академии». «Где это, я был Питэрбурх, не знаю?». Я говорю: «На Васильевском острове, где на набережной стоят египетские сфинксы». «А, знаю, знаю, женщины-звери, знаю». Словом, пока он чистил мне ботинки, он выспросил, кто ректор, кто мой профессор, оправдывая это тем, что он когда-то в ресторане «Якорь» был лакеем и носил обеды «Беклемиш». В тот же день вечером я поднялся на один из минаретов Шир-Дора, чтобы посмотреть оттуда на город. За мной кто-то еще поднимался. Наглядевшись, я уже собрался было уходить. Подходит ко мне незнакомый старик-узбек и тихо говорит: «Могилка нада?». Я отшатнулся, приняв его за сумасшедшего, говорю: «Какую могилку?». Он еще тише: «Панымаеш, замычательную могилку очин старый, очин дрэвний!». Я опять ему: «Не нужно мне никакой могилки. Что ты мелешь!». «Копать могилка будем. Ночью. Факелы, шакалы, миного золота, монэты, пасуды минога». Я тогда только понял, что он предлагает разрыть могилку. Я ему говорю: «Я не собираю древностей, а вот на хорошее сюзанэ у меня денег хватит». Тогда он мне на чистейшем русском языке говорит: «А это сходите сюда в серебряный ряд».
Я ошалел, стою и недоумеваю, а он быстро молодыми шагами сбегает вниз. Так вот, все объяснилось на следующий день. Мой хозяин (все еще с перевязанными зубами), повеселевший, говорит: «Мой начальник мине натаску давал. Два зубы выбивал через тибэ». Я опять не понимаю, в чем дело, что за тарабарщина? Тогда он мне объяснил, что он сам является агентом контрразведки и меня он принял за английского шпиона и, приняв к себе на жительство, думал таким образом поймать и обезвредить, а начальник, узнав об этом, на него разозлился, избил его, выбив два зуба, и решил сам меня проверить. Так вот этот начальник, полковник контрразведки, накануне мне чистил и расспрашивал об академии, а вечером, в другом уже образе, он предлагал могилку, думая другим способом поймать меня, а когда он убедился, что я вне подозрений, тогда он заговорил по-русски и не стал ругать за меня своего подчиненного. Вот как могут подвести человека иной раз пробковый шлем и кожаные гетры», - рассказывал художник.
Фотография П. Покаржевского, 1910 г.
В 1916 г. Петр Дмитриевич принял участие в выставке «Товарищества независимых» (М. Бобышов, Н. Аронсон, В. Дени, Е. Келер, П. Котов, И. Билибин, И. Пуни и др.), показав живописные работы «Туркмен доброволец», «Пленный турок», «Урядник», «Палатки и обозы в Даяре». Со студенческих лет Покаржевский полюбил Восток и в дальнейшем не раз обращался к восточным мотивам. Он стал одним из виднейших отечественных анималистов, научился выразительно передавать не только масть, но и как бы «личный характер» каждого скакуна. Его работы украшают ныне Музей коневодства в Москве.
В 1917 г. Петр Дмитриевич успешно окончил Академию художеств, получив право на заграничную командировку, но в условиях войны ее не удалось осуществить. После революции художник переехал в Тулу, где участвовал в создании техникума, в котором преподавал, и Художественного музея, где собрал замечательную коллекцию современной русский живописи.
П. Д. Покаржевский был членом объединений «Бытие» (1922) и АХРР (1923). В 1920-1922 гг. жил и работал в Туле, где им были организованы Государственные художественные мастерские и Тульский художественный музей, в которых он работал и преподавал. В 1922 г. переехал в Москву, где работал для издательства «Молодая гвардия».
В 1928 г. художник совершил поездку в Казахстан, в Боровое, где увлеченно писал национальные типажи и пейзажи.
Начиналась первая пятилетка. Художники, состоявшие в разных обществах, единодушно откликнулись на нее. Вошли в практику творческие командировки в районы индустриализации и колхозного строительства. Это была напряженная и вдохновенная пора для Покаржевского. 1929 год - Урал, Карабашский и Златоустовский заводы; 1930 год - Нижний Тагил; 1931 год - хлопок Коканда, кендырные плантации Пишпека, Риддерский полиметаллический комбинат на юге Алтая... В искусстве двух первых пятилеток складывался живописный стиль, выражавший умонастроение эпохи и вбиравший в себя многие прежние достижения художников АХРР и Общества московских художников, ОСТ и «Октябрь». Эти тенденции заметны и в картинах Покаржевского, где автор не изменяет своему цветовидению, задушевности и проникновенности лучших образов, созданных прежде. Опыт, накопленный в издательской работе, помог живописцу обновить композиционно-пластическое мышление.
В 1930-х гг. Покаржевский преподавал в Московском художественно-педагогическом училище «Памяти 1905 года» (ныне - Московское государственное академическое художественное училище памяти 1905 года). Среди его учеников - народный художник СССР, Герой Социалистического Труда Таир Теймурович Салахов и Народный художник России Николай Александрович Сысоев.
В середине 1930 гг. художник написал ряд взволнованных и искренних пейзажей Донбасса и Кузбасса. Прежняя любовь к живописи в стилистике «Союза русских художников» и совместная деятельность с ведущими столичными живописцами помогли Петру Дмитриевичу органично войти в московскую живописную школу, стать одним из тех творцов, от которых, во многом, зависело ее развитие. «Пейзаж в Сталинске» (1934) П. Покаржевского и «Туча» С. Герасимова (1936) сейчас представлены в коллекции Третьяковской галереи и выглядят как своеобычные выражения сходных творческих устремлений.
В 1930 гг., когда в искусстве московской школы ценилась стихия цвета, эмоциональность живописной пластики, искренность и непосредственность чувств, Петр Дмитриевич создал немало этюдов, которые можно по праву назвать колористическими жемчужинами. Такова картина «Дом, где я родился» (1935г.) - розовая крыша, фиолетово-сиреневые тени, белизна стены, голубизна неба, свежая зелень и как бы колеблющаяся светотень, передающая движение и шелест листвы.
Ведущим жанром в творчестве Петра Покаржевского была картина с развитой сюжетной основой на темы современности, выполненная в традиционной реалистической манере. Среди основных произведений художника - картины «Красный дозор» (1923), «Десант» (1928), «Металлургический завод в Донбассе», «К. Ворошилов у летчиков» (обе - 1932), «Комсомолка Горбань» (1935), «Комсомольцы Донбасса идут на фронт» (1936), «Перед атакой» (1947), «Утро в табуне» (1954), «Под Звенигородом» (1958), «Старый чабан-казах» (1962) и др.
«Очень интересной была поездка и на Дальний Восток, - рассказывал художник. - Как я уже писал, в 1933 году была послана на Дальний Восток бригада художников. Сколько мы прекрасных мест проехали на поезде за 10 суток - Волга, Урал, Байкал. На Байкале произошел любопытный разговор с одним из пассажиров. Кто проезжал по берегу Байкала, знает, какая красота по обе стороны поезда. С одной - озеро, а с другой - крутые, поросшие лесом горы, похожие то на готические храмы, то на крепости. Глаз нельзя оторвать от меняющихся с двух сторон картин. Не только мы, художники, но и многие из пассажиров бегали от одного окна к другому, а чаще на площадку вагона, оттуда виднее. Когда я устал и присел отдохнуть, один пассажир, который все время сидел, спрашивает меня: «Чего это вы бегаете, чего это смотрите?». «Ну как же не бегать, - отвечаю, - какая кругом красота». «Красота, какая красота?». «Ну, как какая, а горы?». «Горы? Какая красота в горах? На что эти горы, ни вспахать, ни посеять, черт знает что, а не красота» и даже сплюнул. Я спросил его, откуда он. «А я с Украины, вот где красота!». Весь разговор с ним вел, конечно, на украинском языке (я сам с Украины, и этот разговор в русском переводе не так звучит). И я подумал: значит, каждый понимает красоту по-своему, туркмену, моему ученику, нравились пески, этому украинцу-хлеборобу нравятся необъятные равнины чернозема. Значит, всякому свое - родное».
фотография П. Д. Покаржевского
В искусстве 1930 гг. заново проявился интерес мастера к глобальности ландшафта, простору, наполненному не только мимолетными эмоциями, но и более пространными чувствами, раздумьями. Новые творческие задачи обращали внимание художников к опыту и наследию старых мастеров. А. Скворцов, написавший предисловие к каталогу персональной выставки П. Покаржевского, состоявшейся в 1936 г. в Москве, отмечал интерес Петра Дмитриевича к живописи Поля Сезанна. Интерес действительно был, и не поверхностный, основанный на пресловутой «трехцветке» или превращении всех предметов в конусы и шары, а связанный с особым живописным мироощущением, с целостным и внутренне напряженным восприятием величия природы и жизни. Таковы пейзажи «Кавказская сакля», «Пастбище в Псеншоке», «Дубки. Окрестности Бештау» (Государственный Русский музей, СПб), «Сторожевая башня» (Нижегородский музей), «Серый день в Крыму» (Государственная Третьяковская галерея, Москва).
С 1938 г. и до последнего дня жизни Петр Дмитриевич преподавал в Московском художественном институте им. В. И. Сурикова. Он воспитал несколько поколений советских живописцев, среди которых немало мастеров, чье творчество ныне широко известно. Произведения художника сегодня находятся в ГТГ, ГРМ, в Центральном музее Советской Армии, в музеях Тулы, Киева, Екатеринбурга, Нижнего Новгорода, Астрахани, Иркутска, Плеса и других городов.
П. Д. Покаржевский вошел в историю советского искусства как автор полотен, посвященных Красной Армии, советским бойцам. Художник создал произведения, запечатлевшие новую жизнь народов бывших окраин царской России: «Мальчик казах на быке» (1928), «Старый чабан бурят» (1933), «Казахи колхозники», «Активистка Гижинай», «Хулам. Школа», «Постройка гидростанции в селении Верхней Балкарии» (1930 гг.). Однако на протяжении всей жизни мастер писал еще и проникновенные пейзажи, а изредка - камерные натюрморты и портреты, в которых его талант раскрывался последовательно и очень свежо.
В работе «По каналу» (1941) воссоздано единство неба и воды, удивительное ощущение влажного, омытого пространства, дышащего чистотой и мокрой корой прибрежных деревьев. Лазоревые и изумрудные дали как бы зажигаются от того, что в картине появился голубой дымок парохода. Этот небольшой этюд можно рассматривать очень долго, вбирая в себя внутреннюю сосредоточенность природы и ее раздолье.
Когда началась Великая Отечественная война, Покаржевский вместе с институтом эвакуировался в Самарканд. В суровую пору испытаний страна заботилась о будущем своей культуры. Важно было не только воспитать новые творческие кадры, но и своей личной, вдохновенной работой сохранить и умножить завоевания советской живописи, московской живописной школы.
Самаркандский период творчества Покаржевского насыщен вдохновением и целеустремленными трудами. На его живописи, естественно, лежит тень глубоких раздумий и тяжелых переживаний, связанных с войной. Но тем более ярко и требовательно проявилась в его пейзажах любовь к жизни, вера в ее неисчерпаемость. Пейзажи Петра Дмитриевича приобрели новую утонченность, а ощущение раздольности мира органично слилось с живописной манерой. Холсты живописца как бы сплавлены из чуть мерцающих жемчужных, янтарных, бирюзовых, изумрудных и палевых мазков.
Многие из созданных тогда произведений хранятся теперь в известных музеях страны: «Толпа у цирка» (1943) - в Государственном Русском музее, «Ткачиха» (1943) - в Вологодской картинной галерее, «Биби-Ханым от Афрасиаба» (1942) - в Тульском областном художественном музее.
«Самарканд мне показался гораздо беднее, т. к. раньше, до революции, это был торговый центр не только Средней Азии, а целого ряда восточных стран: Персии, Афганистана, части Китая и Кавказа. Сейчас он выглядел (без ковров и сюзане) как бы раздетым, но, странное дело, он показался мне более живописным и не таким пестрым, а тонким по валерам и общей цветовой гамме. Хорошо, что я все-таки, несмотря на суматошный выезд из Москвы, успел захватить чемодан с этюдным ящиком и красками. Я называл тогда Самарканд высшей школой живописи. Несмотря на голодное существование, на утомительную ходьбу (зимой там слякоть), я все же работал не только в институте, но и писал этюды. Первый год был особенно труден, мы по 2-3 месяца не получали зарплату, продавать уже было нечего, а цены все поднимались и поднимались. Выручил огород, даже не сам огород, а тутовник, росший на нашем участке. Сначала я был против огорода, куда там, если бы по пути, а то в сторону еще с километр. Это и домой не дойдешь - ноги протянешь. Но все берут участки, как бы не прогадать, взяли и мы с женой, и, странное дело, когда мы, поработав кетменем на грядках и арыках, приходили домой, я бодрей себя чувствовал, чем тогда, когда мы не работали на огороде. Работы на свежем воздухе как бы восстанавливали наши силы. Созрел тутовник, а в Самарканде первый урожай бывает очень рано, чуть ли не в апреле, и мы, набрав полный котелок, дома тщательно обмывали и лакомились, глюкоза нас спасла, особенно меня, т. к. мне приходилось главным образом ходить, и я чувствовал себя все слабее и слабее», - пишет художник.
Карточка на сахар 1942 г. на имя Петра Дмитриевича Покаржевского
Картина «Стадо пригнали» (1942) находится в собрании семьи художника. В ней замечательно передано состояние природы. В прозрачном воздухе рождаются сумерки, роняя повсюду перламутровые полутени. Живопись необычайно свежа, пластический образ целостен. Выразителен ритмический строй ландшафта и движущегося стада.
В первые послевоенные годы Покаржевский писал на Русском Севере, в Карелии. В его пейзажах ощутима скорбь невосполнимых потерь, есть сосредоточенное созерцание мотива, увиденного после долгой разлуки. Глядя на «Сумерки» (1945), «Баньку в Кижах», «Закат в Кижах», «После дождя. Заонежье», «Старый Углич» (все - 1946), испытываешь удивительное единение с природой, воспринятой большой, интересной личностью.
Художник совершал и заграничные поездки, создав свежие по настроению и меткие по уловленным характерным особенностям виды Праги, Софии, Тырнова, Пловдива, Афин, Рима, Флоренции. Вот, что он рассказал о Венеции: «Я читал, что Венеция постепенно опускается и может погибнуть, но эта жемчужина гибнет еще по другой причине. Я был первый раз в 1957 году и за эти 9 лет заметил как во Флоренции, так и в Венеции большие перемены. Конечно, в этот приезд (1966 г.) Венеция к празднику Пасхи украсилась флагами (на площади С. Марко) и многими киосками. И все-таки, несмотря на украшения, чувствуется упадок вкуса: большое количество киосков полны дешевой мишуры, и своим большим количеством безобразят город, катера и пароходы вытесняют гондолы и тем самым лишают каналы красоты и поэтичности, а кроме того, волнами подмывают фундаменты зданий. Предметы, которые продаются в киосках (это же я заметил и во Флоренции), сильно уступают по художественности виденным мною в 1957 г. Буквально захлестывает пошлость, безвкусие и мишура. Даже в изделиях Мурано я заметил упадок и потерю традиций большого искусства. Мне кажется, что Венеция может гибнуть не только от волн, вызываемых катерами, но и от волн пошлости и безвкусицы. Волны на каналах разрушают фундаменты домов, а волны безвкусицы разрушают славу Венеции, как города высокого искусства».
П. Д. Покаржевский. Арка Тита. 1966. Бумага, пастель.
Глядя на зарисовку, сделанную художником в Риме, любопытно почитать и его дневниковые записи: «Придется начать издалека. Задолго до революции Абамелек Лазарев, русский миллионер, умирая, завещал свою виллу в Риме с большим участком земли и со всем, находящимся на вилле имуществом лауреатам русской Академии художеств. Я вспоминаю, что в 1911-13 годах пенсионеры Академии художеств, побывав на этой вилле, рассказывали о ней с восторгом. После Отечественной войны эта вилла была занята нашим полпредством и, конечно, на первых порах было не до художников. Я забыл сказать, что еще с 1914 по 1917 гг. никто из пенсионеров не мог воспользоваться этой дачей из-за войны с Германией, правда, я слышал, что два скульптора - Кац и Б. Яковлев все же как-то пробрались в Италию. Но как пробрались и пользовались ли пристанищем на этой даче, не знаю. В середине пятидесятых годов, когда наше полпредство получило в Риме еще две базы, появилась возможность отделить для художников некоторые помещения на этой вилле. Естественно, что желающих поехать и пожить там оказалось много, пришлось организовать запись на очередь и ограничить месячным пребыванием. Сначала ездили туда действительные члены Академии и члены-корреспонденты, но потом представилась возможность поехать туда и художникам, не имеющим звания академика - профессорам и искусствоведам. Таким образом, и мне в 1966 году удалось дождаться этой очереди».
А вот - воспоминания Покаржевского о поездке в Париж: «В Париж мы ехали поездом, приехали уже в темноте, и город нас встретил своими световыми рекламами и вывесками. Париж, пожалуй, освещен обильнее, чем Лондон, но только в центре, а на менее значительных улицах он темнее Лондона. в Париже нас устроили в хорошей гостинице с видом и балконом на бульвар Пуассоньер. Рано утром я попытался воспользоваться балконом, чтобы сделать рисунок, но, во-первых, было еще темно, а во-вторых, не очень интересно по композиции. Я все же сделал два наброска, но остался ими недоволен. Первый день мы ходили по городу, осматривали площади, улицы, дворцы. Пантеон, где помещается гробница Наполеона (между прочим, высеченная из нашего шокшинского порфира). Ездили в Версаль и к импрессионистам на Пляс де Конкорд, где видели много для нас неизвестного: Сислея, Тулуз-Лотрека, Монэ, Писсаро и др. Если бы мы знали заранее, что нам дадут только два часа, то сэкономили бы время на другом. А тогда этот осмотр превратился в бег с препятствиями. Меня в Лувре особенно поразила «Джиоконда», славу которой я раньше приписывал обывательской любви к рекламированным шедеврам. Оказалось, «Джиоконда» - замечательное живописное произведение, прекрасно экспонировано на отдельном месте. Огромное впечатление производит там скульптура «Венера Милосская», также помещенная отдельно на темном фоне. Хороши: Делакруа, Курбэ, Эдуард Мане («Олимпия»), из старых художников: Рембрандт, Веласкес, Эль Греко, Веронезе, Шарден и много-много других».
П. Д. Покаржевский. Вид из окна. Boulevard Poissonnière. Бум., пастель.
В 1950 гг. Петр Дмитриевич много ездил по стране. Он писал на Памире и Кавказе, на Байкале и в Крыму. Его полотна сохранили очарование нетронутых мест, естественного состояния природы. В конце 1950 и в 1960-е гг. молодым поколением художников был заново открыт Русский Север, поразивший некогда воображение таких выдающихся художников, как К. Коровин, П. Кончаловский и С. Герасимов. Надо сказать, что Петр Дмитриевич не только не отставал от своих учеников, но шел в первых рядах живописцев, утверждавших в северорусских мотивах глубокие и сложные чувства, свойственные своему времени. Северная природа предстала на полотнах мастера извечной и, в то же время, осваиваемой человеком наших дней.
В 1958 г. мастер написал небольшую картину «Колхозный двор». Она надолго запоминается своей серебристо-охристой гаммой с аккордами голубовато-синего и холодного красного цвета, вызывающими бодрое ощущение морозной свежести. Все здесь живо и выразительно: движение ветвей, дорожка, протоптанная в снегу, смотрящий окошками на мир деревянный дом. К.Ф. Юон говорил о том, что с годами все в искусстве становится заметнее: и недостатки, и достоинства. «Псков» (1968) - одна из последних картин П. Д. Покаржевского, но сколько в ней образной силы и динамики: плотные, бегущие облака на тревожном небе, заречная даль, перекличка архитектоники дерева и башни. И сегодня нестареющая красота творческой мысли автора, которая укрупняется с дистанцией лет, притягивает нас, приносит радость подлинного эстетического чувства.
К 1950 гг. относятся и работы Покаржевского, хранящиеся в фондах Плесского музея-заповедника: «Вскрывают силосную яму» (1957, к. м., 61,5х41 см), «Домик Левитана в Саввинской слободе» (1958, к. м., 48х68 см), «В Саввинской слободе» (1958, к. м., 71х47 см).
Нередко бывает так, что художник живет и работает у всех на виду, десятилетиями участвует в выставках, и кажется, что его искусство уже хорошо изучено и знакомо всем до деталей... Но проходит время, и с годами мы понимаем, что творчество мастера было много богаче и сложнее. Представленные в фондах Плесского музея-заповедника работы Петра Дмитриевича Покаржевского позволяют увидеть московскую художественную школу зримее, отчетливее и притягательней. От этого испытываешь чувство глубокого удовлетворения, ибо, заново открывая для себя отдельного мастера живописи, по-новому воспринимаешь и всю историю искусства, ставшую в этот момент ближе, живее и интереснее.
Литература.
1. Петр Дмитриевич Покаржевский: Каталог выставки. – М.: Советский художник, 1977.
2. Горин И. Петр Покаржевский // Искусство. 1966, № 8. С.27-31.
3. Выставки советского изобразительного искусства. Справочник. Том 5. 1954—1958 годы. - М: Советский художник, 1981.
4. Петр Покаржевский. Дневник художника. https://www.facebook.com/pokarzhevsky/
5. Петр Покаржевский. Архивные фотографии. Там же.